1. Сказки
  2. /
  3. Салтыков-Щедрин

Сказки Салтыкова-Щедрина (30)



Наполненные сатирой и увлекательными сюжетами, сказки Салтыкова-Щедрина нравятся детям и взрослому поколению. Как высказался сам автор, его рассказы предназначены «для детей изрядного возраста». Необычные произведение, отличающиеся от других сказочных историй, яркими иносказательными образами, многообразием тематик, мудрым содержанием. Читая эти произведения, в аллегорических персонажах животных находишь пороки, присущие самодержавной системе власти.
Время чтения
Время чтения до 5 минут от 5 до 10 минут от 10 до 20 минут от 20 до часу более часа
Сортировать по: посещаемостипопулярностипродолжительностидатеалфавиту
Радоваться б помещику – всего вдоволь! Да был он своим умом небогат, а газета «Весть», где он искал ответа, такового не давала. А вопросом-то помещик озадачился серьёзным: что будет, коль мужик его и далее, как саранча, плодиться станет?
Сколь ни мудр был отец-пискарь, а сын-то его, вырастя, умом всё ж превзошёл! Столь осторожной рыбы в здешних водах старожилы и не помнили! Обустроил пискарь-сын своё житьё так, что мудрёнее некуда. Перво-наперво нору носом выдолбил.
Велика была надежда сего царства, да не сбылась мечта его о заступнике – родиться-то Богатырь родился, да сразу ж спать залёг. Вот и думают свои: спит – знать, так и надо – сил герой набирается! Что ж до чужих – те заранее боятся пробуждения.
Как-то так вдруг случилось, что оказалась совесть, будто тряпка негодная, на улицу выброшенной, прямо под ноги всякому прохожему-проезжему. И никто не поднял её, горемычную, недоумевающую, почему это вдруг она никому не нужна стала
Было ли то приключение испытанием храбрости их и твёрдости духа, нет ли, а только оказались вдруг два генерала на острове пустынном средь океана бескрайнего. Проснулись они под одним одеялом лежащими, хоть засыпали каждый под своим.
Человек к образу гиены издавна испытывает отношение двойственное – ум его то властно притягивает, то вдруг страшно от самого его упоминания содрогается, содрогая и тело. Гиена может предстать человеку обезоруживающе несчастной. 
Пока волк молод был, не раздумывал шибко о смысле жизни своей. Знал: ему, чтоб жить, надо убивать, рвать живую плоть и резать! Но раз, в медвежьих лапах побывав да слова мудреца сего лесного послушав, решил он: а ведь живу я всё ж неправедно!
Прослышал царь зверей, что медведь Топтыгин готов и своё, и благодетеля своего, Льва, имя прославить, и решил он: быть тому! Дав искателю славы чин майорский, послал он его воеводою в отдалённый лес, дабы навёл он там наконец порядок.
Полюбился кисель и барину-хозяину, и всей его семье. Настолько полюбился, что кухарке наказали каждый день его готовить, и чтоб – много! А кисель и рад стараться – сам в рот так и просится: ешьте меня, мне не больно, а, наоборот, приятно!
Сколь раз ни встретятся ёрш с карасём, всё у них встреча спором кончается – можно ль на свете без лукавства прожить? Карась настаивает: можно! А сам ни малейшего понятия о жизни не имеет – ни о щуке, ни об ухе, где его запросто сварить могут.


Живя себе в реке, вела вобла жизнь самую простую и умеренную – вольнодумства избегала, предписаний слушалась, правил не нарушала. Но постигла её обычная для рыбы судьба – была она выловлена, выпотрошена и повешена для провяливания.
Не случайно заяц тот стрелою мчался – спешил он к любушке своей, к невесте, на которой в самое ближнее время думал жениться. Потому и ослушался он грозного окрика волчьего, повелевшего ему остановиться и враз пред очи хищные предстать.
Повторять дважды Трезорке нужды не было – с одного слова понимал хозяина, с одного взгляда. И не взгляда даже – с полувзгляда! И добро хозяйское он стерёг столь ретиво-ревностно, что однажды даже частного, слышь-ка, пристава облаял!
Уродился в той семье сынок особенный – вроде и телом крепок, и с головой в ладах. Только вот поступки совершал, с точки зренья общества, несуразные: бьют дурака на улице – он непременно вступится, хлеба кто попросит – так свой кусок отдаст.
Вид сгоревшая деревня имела такой, что и выть хотелось в голос, и ноги будто сами подламывались от опустошающего бессилья что-либо сделать: дотла сгоревшие избы с клыками печей, устремлёнными в ещё закопчённое небо, обугленные стены.
С той поры, как привиделся тому барану первый сон, потерял он не только своё положение господина в стаде, а вообще – всё: перестал кормом интересоваться, овечками (хоть бы те и были самой обворожительной красы), уютом родного хлева.
Слушая рождественскую проповедь отца Павла, Мария Сергеевна – молодая вдова мелкопоместного дворянина, вспоминала превратности своей странной жизни: выйдя замуж, радовалась она семейной жизни всего-то год, а потом – и навалилось.
Хоть и нет уж, кажется, у коня никаких сил (а с чего им взяться-то – с прелой соломы, что ль?), а всё ж упирается, в струнку тянется – не подвести б хозяина (мужик-то он добрый, не его вина, что непосильно тяжкой работой измучен конь донельзя).
Жили рядом два Ивана – богатый да бедный. И, почасту беседуя (пока время перед сном было), рассуждали они нешуточно, степенно размышляли над вопросами насущными: почему кто так живёт, а другой – эдак, и почему мир таким порядком живёт
Так уж исстари повелось, что Пороки завсегда вперёд Добродетелей поспевают. Всегда и во всём. Только Добродетель в высочайший кабинет войти решится (трижды перед тем подумав да с Совестью посоветовавшись), ан, Порок уж там – и давно!
Слыл ли взаправду заяц глубокомысленным философом – сие неизвестно, но сам себя таковым считал. Любимой темой рассуждений его был разбор вопроса поедания зайцев разными крупными и мелкими хищниками (с вытекающими отсюда выводами).
Сидит ворон-старик, кручинится: никакого житья брату нашему не стало! Раньше-то, бывало, падали было – вволю, да и звериная мелюзга резво плодилось – ешь-не хочу! А сейчас братии нашей, чтоб прокормиться, только и остаётся – воровать!
Вблизи светлого пасхального дня природа начинает потихоньку просыпаться. Готовятся и люди: наводят порядок в хатах, наряжаются в новую добротную одежду, хранимую для особых случаев, а одевшись, ждут удара колокола, чтоб идти в храм. 
Средь дружеской (не связанной рангом и чином) беседы между губернатором и местным предводителем дворянства возникла вдруг такая тема: а нужно ль вообще руководить губернией, коль жизнь её и без руководства как-то сама собой крутится?
Лето в разгаре, сенокосная пора вплотную подошла, и Иван с Фёдором, в Москве на каменные работы подрядившиеся, возвращаются в свою деревню. Хоть вроде и идёт у них дорогой беседа, да вмиг и иссякает – что-то лишь всё плохое в ней всплывает.
Крамольникова терзали труднопередаваемые ощущения. Он понимал: он – есть. Как тело, как физический объект, подвластный силе земного тяготения, или как член общества, вполне согласный с законами его морали и этики – есть.
Уж как либерал глотку надсаживал, радея о лучезарной будущности родной державы – не описать! И общество с ним (на всех самых просвещённых своих уровнях) было вполне согласно: пусть будет – но желательно б ещё, чтоб в пределах привычного.
История города была весьма занимательна, хотя для того времени и довольно обычна. Прежде он, именуясь Буяновым, нравом своих жителей названию своему вполне соответствовал, да чиновные власти с окаянством его всё ж-таки справились.
Хоть и был чижик женихом не слишком уж завидным, родители канарейки дочку замуж за него всё ж отдали – за кого-то ведь отдавать-то надобно, не век же ей на родительской-то шее виснуть!
Так уж издавна повелось в том городе: родится малец с недреманным оком – тотчас его и по имени-отчеству величать начинают, и в прокуроры прочить. А кому ж ещё, скажите, за соблюденьем-то законности надзирать, как не его оку недреманному?