Читать сказки Габдуллы Тукая в переводе на русский язык

Есть аул вблизи Казани, по названию Кырлай.
Даже куры в том Кырлае петь умеют… Дивный край!
Хоть я родом не оттуда, но любовь к нему хранил,
На земле его работал — сеял, жал и боронил.
Он слывет большим аулом? Нет, напротив, невелик,
А река, народа гордость,— просто маленький родник.
Эта сторона лесная вечно в памяти жива.
Бархатистым одеялом расстилается трава.
Там ни холода, ни зноя никогда не знал народ:
В свой черед подует ветер, в свой черед и дождь пойдет.
От малины, земляники все в лесу пестрым-пестро,
Набираешь в миг единый ягод полное ведро,
Часто на траве лежал я и глядел на небеса.
Грозной ратью мне казались беспредельные леса,
Точно воины, стояли сосны, липы и дубы,
Под сосной — щавель и мята, под березою — грибы.
Сколько синих, желтых, красных там цветов переплелось,
И от них благоуханье в сладком воздухе лилось,
Улетали, прилетали и садились мотыльки,
Будто с ними в спор вступали и мирились лепестки.
Птичий щебет, звонкий лепет раздавались в тишине
И пронзительным весельем наполняли душу мне.
Здесь и музыка, и танцы, и певцы, и циркачи,
Здесь бульвары, и театры, и борцы, и скрипачи!
Этот лес благоуханный шире моря, выше туч,
Словно войско Чингис-хана, многошумен и могуч.
И вставала предо мною слава дедовских имен,
И жестокость, и насилье, и усобица племен.
Летний лес изобразил я,- не воспел еще мой стих
Нашу осень, нашу зиму и красавиц молодых,
И веселье наших празднеств, и весенний сабантуй…
О мой стих, воспоминаньем ты мне душу не волнуй!
Но постой, я замечтался… Вот бумага на столе…
Я ведь рассказать собрался о проделках шурале.
Я сейчас начну, читатель, на меня ты не пеняй:
Всякий разум я теряю, только вспомню я Кырлай.
Разумеется, что в этом удивительном лесу
Встретишь волка, и медведя, и коварную лису.
Здесь охотникам нередко видеть белок привелось,
То промчится серый заяц, то мелькнет рогатый лось.
Много здесь тропинок тайных и сокровищ, говорят.
Много здесь зверей ужасных и чудовищ, говорят.
Много сказок и поверий ходит по родной земле
И о джиннах, и о пери, и о страшных шурале.
Правда ль это? Бесконечен, словно небо, древний лес,
И не меньше, чем на небе, может быть в лесу чудес.
Об одном из них начну я повесть краткую свою,
И — таков уж мой обычай — я стихами запою.
Как-то в ночь, когда, сияя, в облаках луна скользит,
Из аула за дровами в лес отправился джигит.
На арбе доехал быстро, сразу взялся за топор,
Тук да тук, деревья рубит, а кругом — дремучий бор.
Как бывает часто летом, ночь была свежа, влажна,
Оттого, что птицы спали, нарастала тишина.
Дровосек работой занят, знай стучит себе, стучит,
На мгновение забылся очарованный джигит.
Чу! Какой-то крик ужасный раздается вдалеке.
И топор остановился в замахнувшейся руке.
И застыл от изумленья наш проворный дровосек.
Смотрит — и глазам не верит. Кто же это? Человек?
Джинн, разбойник или призрак этот скрюченный урод?
До чего он безобразен, поневоле страх берет.
Иос изогнут наподобье рыболовного крючка,
Руки, ноги — точно сучья, устрашат и смельчака.
Злобно вспыхивают очи, в черных впадинах горят.
Даже днем, не то что ночью, испугает этот взгляд.
Он похож на человека, очень тонкий и нагой,
Узкий лоб украшен рогом в палец наш величиной.
У него же в пол-аршина пальцы на руках кривых,-
Десять пальцев безобразных, острых, длинных и прямых.
И в глаза уроду глядя, что зажглись, как два огня,
Дровосек спросил отважно: «Что ты хочешь от меня?»
«Молодой джигит, не бойся, не влечет меня разбой,
Но хотя я не разбойник — я не праведник святой.
Почему, тебя завидев, я издал веселый крик?
Потому, что я щекоткой убивать людей привык.
Каждый палец приспособлен, чтобы злее щекотать,
Убиваю человека, заставляя хохотать.
Ну-ка пальцами своими, братец мой, пошевели,
Поиграй со мной в щекотку и меня развесели!»
«Хорошо, я поиграю,- дровосек ему в ответ.-
Только при одном условье… Ты согласен или нет?»
«Говори же, человечек, будь, пожалуйста, смелей,
Все условия приму я, но давай играть скорей!»
«Если так — меня послушай, как решить —
мне все равно. Видишь толстое, большое и тяжелое бревно?
Дух лесной! Давай сначала поработаем вдвоем,
На арбу с тобою вместе мы бревно перенесем.
Щель большую ты заметил на другом конце бревна?
Там держи бревно покрепче, сила вся твоя нужна!..»
На указанное место покосился шурале.
И, джигиту не переча, согласился шурале.
Пальцы длинные, прямые положил ом в пасть бревна…
Мудрецы! Простая хитрость дровосека вам видна?
Клин, заранее заткнутый, выбивает топором,
Выбивая, выполняет ловкий замысел тайком. —
Шурале не шелохнется, не пошевельнет рукой,
Он стоит, не понимая умной выдумки людской.
Вот и вылетел со свистом толстый клин, исчез во мгле…
Прищемились и остались в щели пальцы шурале.
Щурале обман .увидел, шурале вопит, орет.
Он зовет на помощь братьев, он зовет лесной народ.
С покаянною мольбою он джигиту говорит: ,
«Сжалься, сжалься надо мною! Отпусти меня, джигит!
Ни тебя, джигит, ни сына не обижу я вовек.
Весь твой род не буду трогать никогда, о человек!
Никому не дам в обиду! Хочешь, клятву принесу?
Всем скажу: «Я — друг джигита. Пусть гуляет он в лесу!»
Пальцам больно! Дай мне волю! Дай пожить мне
на земле! Что тебе, джигит, за прибыль от мучений шурале?»
Плачет, мечется бедняга, ноет, воет, сам не свой. ;
Дровосек его не слышит, собирается домой.
«Неужели крик страдальца эту душу не смягчит?
Кто ты, кто ты, бессердечный? Как зовут тебя, джигит?
Завтра, если я до встречи с нашей братьей доживу,
На вопрос: «Кто твой обидчик?» — чье я имя назову?»
«Так и быть, скажу я, братец. Это имя не забудь:
Прозван я «Вгодуминувшем»… А теперь — пора мне в путь».
Шурале кричит и воет, хочет силу показать,
Хочет вырваться из плена, дровосека наказать.
«Я умру. Лесные духи, помогите мне скорей!
Прищемил Вгодуминувшем, погубил меня злодей!»
А наутро прибежали шурале со всех сторон.
«Что с тобою? Ты рехнулся? Чем ты, дурень, огорчен?
Успокойся! Помолчи-ка! Нам от крика невтерпеж.
Прищемлен в году минувшем, что ж ты в нынешнем ревешь?«

Лето. Жаркая погода. Прыгнешь в речку — благодать!
Любо мне нырять и плавать, воду головой бодать!
Так играю, так ныряю час, а то и полтора.
Ну, теперь я освежился, одеваться мне пора.
Вышел на берег, оделся. Всюду тихо, ни души.
Пробирает страх невольный в этой солнечной глуши.
На мостки, зачем — не знаю, оглянулся я в тоске…
Ведьма, ведьма водяная появилась на доске!
Растрепавшиеся косы чешет ведьма над водой,
И в руке ее сверкает яркий гребень золотой.
Я стою, дрожа от страха, притаившись и ивняке,
И слежу за чудным гребнем, что горит в ее руке,
Водяная расчесала косы влажные свои,
В реку прыгнула, нырнула, скрылась в глубине струи.
Тихо на мостки всхожу я, выйдя из листвы густой.
Что это? Забыла ведьма чудный гребень золотой!
Оглянулся: пусто, глухо на реке, на берегу.
Гребень — хвать и прямо к дому опрометью я бегу.
Ну лечу я, ног не чуя, ну и мчусь, как быстрый конь.
Я покрыт холодным потом, я пылаю как огонь.
Посмотрел через плечо я… Аи беда, спасенья нет:
Ведьма, ведьма водяная гонится за мною вслед!
— Не беги! — кричит бесовка.— Погоди, воришка! Стой!
Ты зачем украл мой гребень, чудный гребень золотой?
Я — бегом, а ведьма — следом. Ведьма — следом, я — бегом.
Человека бы на помощь!.. Тихо, глухо все кругом.
Через ямы, буераки до села мы добрались.
Тут на ведьму все собаки поднялись и залились.
Гав! Гав! Гав! — не уставая, лают псы, щенки визжат,
Испугалась водяная, поскорей бежит назад.
Отдышался я, подумал: «Вот и минула беда!
Водяная ведьма, гребня ты лишилась навсегда!»
В дом вошел я: — Мать, нашел я чудный гребень золотой.
Дай попить, бежал я быстро, торопился я домой.
Золотой волшебный гребень принимает молча мать,
Но сама дрожит, боится, а чего — нельзя понять.
Солнце закатилось. Ладно, спать ложусь я.
День потух.
И в избу вошел прохладный и сенной вечерний дух.
Я лежу под одеялом, мне приятно, мне тепло.
Стук да стук. Стучится кто-то к нам в оконное стекло.
Лень мне скинуть одеяло, лень добраться до окна.
Мать, услышав, задрожала, пробудилась ото сна.
— Кто стучит в такую темень! Убирайся, проходи!
Что тебе приспело ночью? Пропадом ты пропади!
— Кто я? Ведьма водяная! Где мой гребень золотой?
Давеча стащил мой гребень твой сынок, воришка твой!
Одеяло приоткрыл я. Лунный луч блестит в окне.
Ах, что станется со мною! Ах, куда податься мне!
Стук да стук. Уйди, бесовка, чтобы черт тебя унес!
А вода — я слышу — льется с длинных и седых волос.
Видно, славною добычей мне владеть не суждено:
Мать швырнула гребень ведьме и захлопнула окно.
Мы избавились от ведьмы, а не в силах были спать.
Ох, бранила же, бранила, ох, меня бранила мать!
Вспоминая стук зловещий, я сгораю от стыда.
И чужие трогать вещи перестал я навсегда.

Жил в старину мужик, и с ним жила жена.
Их жизнь крестьянская была всегда бедна.
Вот все хозяйство их: один баран с козой.
Баран был очень тощ, коза была худой.
Однажды говорит мужик: «Смотри, жена,
На сено поднялась базарная цена.
Баран с козой как раз и нас с тобой съедят,
Пускай себе идут куда глаза глядят».
Ответила жена: «Согласна я, мужик,
А от скотины прок давно уж невелик.
Пускай баран с козой уходят со двора,
Бездельников кормить не прежняя пора».
Что сделает баран? Что сделает коза?
Перечить можно ли хозяину в глаза?
Сшивают для двоих один мешок большой
И странствовать в поля идут баран с козой.
Пошли. Идут в полях. Идут себе, идут.
Ни белое, ни черное не видится им тут.
Вот долго ль, коротко ль пришлося им идти,—
Вдруг волчью голову встречают на пути.
При виде том друзья перепугались вдруг.
Здесь трудно угадать, чей больше был испуг.
Дрожа, у головы стоят они вдвоем
И шепчутся: «Держи, в мешок ее возьмем».
Коза сказала: «Бей, баран! Ты посильней».
Баран в ответ: «Ударь, ты, борода, смелей».
Хоть с места сдвинули, боятся в руки взять,
Откуда смелости обоим им занять?
Немало времени стоят баран с козой,
Но не дотронутся до головы рукой.
Потом, взяв голову за кончики ушей,
Ее засунули в большой мешок скорей.
Идут, идут, идут, и путь у них далек,
Вдруг видят: вдалеке мерцает огонек.
Баран и говорит: «Нам отдохнуть пора.
Аида, коза, за мной, проспимся до утра!:
На этот огонек к нам волки не придут,
Не догадаются, что мы заснули тут».
Так согласилися друзья между собой.
Коза промолвила: «Аида, баран, за мной!»
Но только к огоньку поближе подошли
Бродяги бедные, вот что вблизи нашли:
Пять-шесть больших волков расселись чинно в ряд
И кашу на костре старательно варят.
Ни живы, ни мертвы стоят теперь друзья,
Испуганы они, за них испуган я.
Все ж говорят волкам: «Здорово, господа!»
(Как будто робости в них нету и следа.)
А волки рады им, находка хоть куда —
Волкам баран с козой — превкусная еда.
«Съедим их, говорят, коль сами к нам пришли..
Вот к каше мясо мы нечаянно нашли!»
Коза и говорит:«3ачем же унывать?
Теперь мы вдосталь вам готовы мяса дать.
Чего, баран, смотреть? Не пожалей куска
И волчью голову тащи-ка из мешка!»
Точь-в-точь исполнил все баран без дальних слов
И сразу оторопь нагнал на всех волков:
Так волчьей головы волкам ужасен вид!
Коза же сердится, копытами стучит.
Коза кричит: «Мики-ке-ке, мики-ке-ке!
Двенадцать спрятано у нас голов в мешке.
Как не ругать тебя, невежу-дурака,
Побольше голову тащи-ка из мешка!»
Вмиг козью выдумку баран мой признает
И ту же голову второй раз подает.
Теперь пять-шесть волков испуганы совсем,
Глаза уставили, не шевельнут ничем.
О каше ль думать им, пяти-шести волкам?
Охота всякому бежать к другим местам.
Но как им убежать? И выход тут каков?
Вот думают о чем теперь пять-шесть волков.
Встает и говорит им самый старший волк,
Матерый и седой, видавашй разный толк:
«Ненадолго схожу за ключевой водой,
Боюсь, чтоб каша-то не сделалась сухой».
Волк по воду пошел. Нет волка. Нет воды.
Уж не случилось ли какой-нибудь беды?
От волка старшего ни духа, ни следа.
Напрасно волки ждут: пропал он навсегда.
Теперь среди волков еще сильнее страх:
Их самый старший волк пропал в густых кустах.
За ним другой встает, уходит за водой:
«Старшого разыщу и приведу с собой!»
Понятно, что и он, как прежний, убежит
Недаром у него такой трусливый вид.
Четыре волка ждут, за часом час идет.
А из волков никто хвостом не шевельнет.
Потом, сорвавшись с мест, бегут друг дружке вслед,
И около костра волков нисколько нет.
Так выгнали волков смышленые друзья.
Все веселы теперь: коза, баран и я.
Теперь баран с козой придвинулись к огню
И кашу кушают, превкусную стряпню.
На мягкую траву затем ложатся спать.
Никто не тронет их: в лесу и тишь и гладь.
А на заре друзья, чуть-чуть забрезжил свет,
С мешком и головой опять пустились в свет.
Коза была смела, баран был молодец,
Все вышло хорошо, и сказке тут конец.

Горд я нашей молодежью: как смела и как умна!
Просвещением и знаньем словно светится она.
Всей душой стремясь к прогрессу, новой мудрости полны,
Водолазы дна морского, — нам такие и нужны!
Пусть мрачны над нами тучи,— грянет гром, дожди пойдут,
И мечтанья молодежи к нам на землю упадут.
По вершинам, по долинам зашумят потоки вод.
Грянут битвы за свободу! сотрясая небосвод.
Пусть народ наш твердо верит всей измученной душой:
Заблестят кинжалы скоро,близок день борьбы святой.
И с оправою пустою пусть не носит он кольца:
Настоящие алмазы — наши верные сердца!

Однажды мы в пятом году проснулись, встречая рассвет,
И кто-то призвал нас: трудись, святой исполняя завет!
Увидев, как низко горит на утреннем небе звезда,
Мы поняли: кончилась ночь, настала дневная страда.
Душою мы были чисты, была наша вера светла,
Но слепы мы были еще, с лица еще грязь не сошла.
Поэтому мы отличить друзей от врагов не могли,
Нам часто казался шайтан достойнейшим сыном земли.
Без умысла каждый из нас иной раз дурное творил,
Пусть к своду восьмому небес откроет нам путь
Джабраил. Друзья, как бы ни было там — навеки развеялась
тьма. За дело! Нам ясность нужна: глаз ясность и ясность ума.

Если с Запада солнце взойдет, нам наступит конец —
Так предсказывал в книгах священных мудрец.
Солнце ясной науки на Западе ныне взошло.
Что же медлит Восток, что в сомнении хмурит чело?

(Из стихотворения «Надежды народа в связи с великим юбилеем»)
На русской земле проложили мы след,
Мы — чистое зеркало прожитых лет.
С народом России мы песни певали,
Есть общее в нашем быту и морали,
Один за другим проходили года,—
Шутили, трудились мы вместе всегда.

Вовеки нельзя нашу дружбу разбить,
Нанизаны мы на единую нить.
Как тигры, воюем, нам бремя не бремя,
Как кони, работаем в мирное время.
Мы — верные дети единой страны,
Ужели бесправными быть мы должны?

Вот городская чайхана,
Сынками байскими она
Полным-полна, полным-полна.
Кому же, как не мне, страдать?
Они гуляют широко,
Пьют пиво, режутся в очко,—
За счет отцов кутить легко!
Кому же, как не мне, страдать?
Здесь папиросами «Дюшес»
Дымит компания повес,
Вселился в них разврата бес-
Кому же, как не мне, страдать?
Невежеству их края нет,
Журналов им неведом свет,
Объял их сон во цвете лет.
Кому же, как не мне, страдать?
Ушел я.
Но мне и сейчас его жаль,
Жаль сто раз, и тысячу раз его жаль.
И шел я в метель по пути своему,
Лишь доброе слово оставив ему…

О перо!
Пусть горе сгинет, светом радости свети!
Помоги, пойдем с тобою мы по верному пути!
Нас, в невежестве погрязших, нас, лентяев с давних пор,
Поведи к разумной цели— тяжек долгий наш позор!
Ты возвысило Европу до небесной высоты,
Отчего же нас, злосчастных, уронило низко ты?
Неужели быть такими мы навек обречены
И в постылом униженье жизнь свою влачить должны?
Призови народ к ученью, пусть лучи твои горят!
Объясни глупцам, как вреден беспросветья черный яд!
Сделай так, чтобы считали черным черное у нас!
Чтобы белое признали только белым — без прикрас!
Презирай обиды глупых, презирай проклятья их!
Думай о народном благе, думай о друзьях своих!
Слава наших дней грядущих, о перо,— подарок твой.
И, удвоив силу зренья, мы вперед пойдем с тобой.
Пусть не длятся наши годы в царстве косности и тьмы!
Пусть из мрака преисподней в царство света выйдем мы!
Всех краев магометане охают из года в год,—
О, за что судьбою черной был наказан наш народ?
О перо, опорой нашей и величьем нашим будь!
Пусть исчезнет безвозвратно нищеты и горя путь!

Мне по нраву изгиб ваших тонких бровей,
Завитки непослушные темных кудрей.
Наши тихие речи, что сердце влекут,
Ваши очи, прозрачные, как изумруд.
Ваши губы, что слаще, чем райский кавсар,
Чья улыбка — живущим как сладостный дар.
Я люблю вашу стройность, движений красу,-
Без корсета любая тонка в поясу.
А особенно груди — они так нежны,
Как два солнца весенних, две светлых луны.
Вас за белые шеи люблю обнимать,
В ваших юных объятьях люблю замирать.
О, как трогательны этот «джим», этот «мим»
В вашем лепете сладком: «дустым» и «джаным»!
В вас любезны не меньше мне, чем красота,
Целомудренность гордая и чистота.
И настолько мне мил ваш калфак парчевой,
Лишь взгляну на него — и хожу сам не свой.
Так что если ишан иль блаженный хазрет
Прямо в рай мне когда-либо выдаст билет,
Но коль, гурия, выйдя навстречу, как вы,
Не украсит калфаком своей головы
И не скажет мне: «Здравствуй, джаным!» — не войду
В этот рай, пусть я в адскую бездну паду!
Лишь невежество ваше не нравится мне,
Что вас держит в затворе, во тьме, в тишине.
Жены мулл мне не нравятся тоже ничуть,
Вас так ловко умеющие обмануть.
Любят вас, если нянчите вы их детей,
Ну, а мойте полы — полюбят сильней.
У невежества все вы берете урок.
Жизнь во тьме — вот учения нашего прок!
Ваша школа — с телятами рядом, в углу.
Вы сидите, «иджек» бормоча, на полу.
От природы вы — золото, нет вам цены.
Но погрязнуть в невежестве обречены.
В слепоте вы проводите жизнь, и — увы! —
Ваши дочери так же несчастны, как вы.
Вы как будто продажный товар на земле,
Вы бредете, как стадо, покорны мулле,
Но ведь вы же не овцы! Поверьте, я прав,
Что достойны вы всех человеческих прав!
Не пора ль отрешиться от этих оков!
Не пора ли уйти вам из этих тисков!
И не верьте Сайдашу, он злобою пьян,
Он — невежда, над всеми невеждами хан.

Театр — и зрелище и школа для народа,
Будить сердца людей — вот в чем его природа!
На путь неправедный он не дает свернуть,
Он к свету нас ведет, открыв нам правый путь.
Волнуя и смеша, он заставляет снова
Обдумать прошлое и смысл пережитого.
На сцене увидав правдивый облик свой,
Смеяться будешь ты и плакать над собой.
Узнаешь: жизнь твоя светла иль непроглядна,
Вот это верно в ней, а это в ней неладно.
Развить захочешь ты достойные черты,—
Так новой мудростью обогатишься ты.
И если ты хорош — то только лучше станешь,
А если ты дикарь — из темноты воспрянешь.
В театре рангов нет, в нем так заведено:
Ты господин иль раб — театру все равно!
Он чист и величав, влечет он к светлым высям.
Свободен и широк, он свят и независим.
Он — благонравья храм, он — знания дворец,
Наставник для умов, целитель для сердец.
Но следует ему блюсти одно условье:
Родной народ учить с терпеньем и с любовью,
И с древа мудрости срывать тогда лишь плод,
Когда он красоту и зрелость обретет.

В этом мире две дороги:
если первой ты пойдешь —
Будешь счастлив, а второю —
только знание найдешь.
Все в твоих руках: будь мудрым, но живи,
подавлен злом,
А когда ты хочешь счастья —
будь невеждой, будь ослом!

Родной язык — святой язык, отца и матери язык,
Как ты прекрасен! Целый мир в твоем богатстве я постиг!
Качая колыбель, тебя мне в песне открывала мать,
А сказки бабушки потом я научился понимать.
Родной язык, родной язык, с тобою смело шел я вдаль,
ты радость возвышал мою, ты просветлял мою печаль.
Родной язык, с тобой вдвоем я в первый раз молил творца:
— О боже, мать мою прости, прости меня,прости отца.

Дети! Вам, наверно, скучно в школе?
Может быть, томитесь вы в неволе?
Сам, ребенком, я скучал, бывало,
Мысль моя свободу призывала.
Вырос я. Мечты сбылись: гляди-ка,
Вот я взрослый, сам себе владыка!
Выйду в путь я — без конца, без края
Легкой жизнью весело играя.
Буду я шутить, шалить, смеяться:
Я — большой, мне некого бояться!
Так решив, я в жизнь вступил с надеждой.
Оказался я, увы, невеждой.
Нет свободы на моей дороге,
Счастья нет, ходить устали ноги.
Долго брел я в поисках веселья,
Лишь теперь увидел жизни цель я.
Жизни цель — упорный труд высокий.
Лень, безделье — худшие пороки.
Пред народом долг свой исполняя,
Сей добро — вот жизни цель святая!
Если вдруг я чувствую усталость,
Видя — много мне пройти осталось,
Я в мечтаньях возвращаюсь к школе,
Я тоскую по своей «неволе»;
Говорю: «Зачем я взрослый ныне
И от школьной отошел святыни?
Почему никем я не ласкаем?
Не зовусь Апушем, а Тукаем?»

Ребенок так любил читать, так жадно все хотел он знать,
Что трудно было оценить успех простой отметкой «пять»,
Все, что велели, написал, прочел стихи из разных книг,
Похвальной грамотою был отмечен этот ученик.
А если с детства мальчуган ученью рад и книгам рад,
Еще заслужит в жизни он немало всяческих наград.